Тяготы службы

[Нерон]

Про членовредительство - сам поражаюсь, как можно класть на рельсы руку или ногу, это ж явная инвалидность. Даже в войну люди стреляли себе в руку или в ногу, но не отрубали же. Сам в госпитале на 9-ке видел парня, который поломал себе ломом руку (двойной перелом, зато думал получить отпуск, ходил в аппарате Илизарова). В итоге (он был старшиной в госпитале) из-за дряного поведения его вместо отпуска на 45 дней выперли в часть, сняв аппарат Илизарова и напялив гипс. Мораль - не будь моральным уродом.

[it68]

В 91-ом году я ехал в поезде Москва-Томск (37-ой, скорый). В этом же вагоне ехали парни из города Шостка. Трое, помоему. Они поступили в толи в ТИСИ, толи в ТПИ, уже не помню. Поступили с помощью выездной приёмной комиссии. Поступили, что бы в очередной раз отмазаться от армии. Когда отмазывались в первый раз, с их слов, то ломали друг другу руки. Говорили, что обматывали руку ватником и били ломом.

[mic141168]

с их слов, то ломали друг другу руки. Говорили, что обматывали руку ватником и били ломом.

<iframe src="http://vk.com/video_ext.php?oid=81727674&id=161383634&hash=8c71f4caa68b6e39" width="607" height="360" frameborder="0"></iframe>

[parahod]

тяготы службы- про себя прочитал я. задумался...
а идите вы тренироваться на "кошках"- подумал вскользь.
такая крылатая фраза не относится к влксму, йо, нерону.

[Йо]

 

[mic141168]

подумал вскользь.

Это типа - Мысли разъезжаются?

[parahod]

эт типо не прямое попадалово возможна ошибка.

[domoskan1970]

Концовочку каждый додумает сам..
АВТОБАТ
Мороз был не самый сильный. Градусов двадцать, наверное. Но постоянный ветер, который в этих Еланских болотах не утихал, кажется, ни на секунду, пробивал шинель холодным ледяным шилом насквозь. До самых костей. Шинель, китель, зимняя белуха — нательное белье — летняя белуха. Это всё. Этого мало. Особенно, если голоден. И не выспался. Особенно не выспался. Если не высыпаешься, хоть в сто шуб укутайся, мерзнешь все равно. А голодный и невыспавшийся он был теперь всегда.
Минус двадцать — это еще не холод. Это еще нормально. Плохо, когда минус тридцать пять. И этот ветер. Этот вечный непрекращающийся ветер. Всегда с одной и той же стороны, с болот, с тайги, с Долины Смерти, где пехота по восемь часов штурмует одну и ту же учебную сопку в низине… Сорок минут — час на разводе еще выдерживаешь. Но на присяге, когда стояли на плацу часа четыре, уши и носы у половины батальона покрылись белыми пятнами обморожений. А однажды у всей роты к щекам примерзли противогазы. После тренировки по РХБЗ. Потная резина после пробежки схватилась с кожей, пришлось загонять роту в казарму и там размораживать.
От холода тело очень сильно устает. Деревянеет. Ноет каждая мышца, каждая клеточка, движения мучительны и трудны, как будто идешь по грудь сквозь густой плотный кисель.
В казарме тоже холодно. Не выше шестнадцати градусов. Правда, на ночь, когда дневальные погасят свет, можно аккуратно укрыться поверх тонкого солдатского одеяла шинелью, но все равно — не согревает. И так месяцами, постоянно, холод, холод, холод… Холод всегда. Везде. В столовой. На складе. В туалете. В учебном классе. Он уже и забыл, что такое тепло. А ведь когда-то, в прошлой жизни, существовала ванная. Белая ванная, полная горячей воды… Как у старого деда, промерзла каждая косточка.
Холод выматывал не только физически, он истощал и душевно. От холода люди становились злыми.

Длинный остановился, прислонил скребок к ноге. Снял рукавицу, быстро-быстро, ломая задеревяневшими пальцами спички, закурил на ветру. Натянул рукавицу обратно.
Вонючая кременчугская «Прима» на морозе противно задрала горло.
Половина шестого вечера. Наряд только начался. Следующий развод через сутки, завтра вечером, в шестнадцать ноль-ноль. Пока построятся, пока проверятся, пока дойдут до парка, это уже половина шестого. Пока примут наряд — еще час. Это если мозги клевать не будут. И ничего не пропадет. Значит, до возвращения в казарму еще двадцать пять часов. Суточный наряд опять будет больше суток. Почему-то каждый раз так получается. А в этот раз не повезло особенно — снегопад, предыдущий наряд счастлив, к неубранной территории не докопаешься, пришлось сразу самому брать скребок и выходить к КПП.
Чертов снег. Одну полосу сделаешь, вторая уже засыпана.
Он нагнулся, взял скребок и начал новую полосу.

Скребок этот он ненавидел. Всей душой. Из-за почти двухметрового роста работать этим устройством, изобретением советской армии — привинченной к дужке кровати алюминиевой пластине — он практически не мог. Согнувшись в три погибели шкрябать несколько часов снег — это пытка. Лопатой хоть и тяжелее, и дольше, но зато намного удобнее.
Ноги в сапогах задубели уже совсем. И хотя чистить было немного — пятачок перед КПП, метров двадцать на двадцать, непрекращавшийся снег сводил все усилия на нет. Работалось тяжело. А ведь наряд еще только начался.

От КПП донесся какой-то окрик. Он не стал оборачиваться. С первого раза никогда не надо оборачиваться. Может, покричат и уйдут.
Но крик повторился.
— Длинный! Глухой, что ли? Иди сюда.

В помещении наряда было тепло. Жесткий топчан. Горящая одинокой конфоркой плита. Чайник. Полумрак. Слои сигаретного дыма лежат в воздухе.
— Длинный, иди, тебя Казюля зовет.
Казюля — водитель комдива. Маленький ушастый наголо бритый черпак. Отслужил год, но из-за своей должности, которая давала ему возможность то подбомбить, то приторговать, имел кое-какой авторитет. Сидит, пьет чай. Еще два-три водилы с ним. Шоколад, печенье, колбаса. Ух ты. Ничего себе. Значит, что-то удачное продал сегодня в городе.
— Длинный, знаешь, где у сто тридцать первого с радиатора тосол сливать?
— Нет.
Если тебя в армии спрашивают, знаешь ли ты что-нибудь, всегда говорит «нет». Знаешь, где радиатор? Нет. Знаешь, где карбюратор? Нет. Знаешь, где руль? Нет. Это называется «включать дурочку». Меньше знаешь — меньше работаешь. Иногда может и прокатить.
Тем более, он действительно не знал, где у «Зил-131» сливается тосол.
— Короче, там на радиаторе внизу заглушка такая. Возьми ключ на десять, ведро, сольешь тосол, потом поменяешь патрубок. Знаешь, где патрубок?
— Нет.
— Ладно. Я тебе покажу. Сможешь поменять?
— Нет.
— Б***, да чего ты мне дурочку включаешь? Я те ща п*** дам! Иди за ведром, дятел, сольешь тосол на «Зиле» Царя и поменяешь патрубок, понял?

Ругающийся Казюля смешное зрелище. Лысый череп, уши, полтора метра тщедушного телосложения. Особо его никто не боялся, хотя избить может. Избить здесь каждый может.
Но Царь — другое дело.

Дедовщины в учебке практически не было. Тот кач, что им устраивали по вечерам — отжимания, приседания, сушка крокодилов — когда висишь над кроватью, взявшись руками за одну дужку, а ногами уперевшись в другую — просмотр телевизора — когда сидишь на полусогнутых, держа в вытянутых руках тяжеленную армейскую табуретку за самые кончики ножек, все конечности под девяносто градусов и либо строго параллельны полу, либо строго перпендикулярны — все это была еще не дедовщина, а, так, детский сад. Легкие шлепки по попе. За пару месяцев службы это уже поняли все. Особенно наслушавшись рассказов о том, что происходит в линейных частях — рассказов наполовину выдуманных, а наполовину — реальных.
Они уже видели автобат в столовой и одного этого вида было достаточно, чтобы понять — в их учебном в батальоне связи еще рай.
Автобат и стройбат. Два самых страшных рода войск. Куда лучше не попадать. Истории про них ходили жуткие. Которые потом — когда они после учебки попали уже в линейные части — частично подтвердились. Причем автобат считался хуже. Не дай бог. Лучше сразу повеситься.
Есть вещи которым ты можешь противостоять. И есть вещи, которым — не можешь. Двум пьяным гопникам в подворотне можно попробовать противостоять. Урагану Катрина — нет.
Наряд в автопарк — был нарядом в автобат. В линейную часть.

Противостоять дедовщине в автобате Еланской учебки образца девяностых было нельзя. Забьют. Навалятся толпой и просто забьют тяжеленными деревянными армейскими табуретками. Несмотря ни на тюрьму, ни на дисбат, ни на срок. Свобода в этом случае не будет уже иметь для них никакого значения. Она и так для них не имела никакого значения, а по сравнению с доставшийся властью… Властью полной, абсолютной, с возможностью делать с людьми, которые априори слабее тебя, все, что угодно.
Для дорвавшихся до вершины пирамиды слабых трусливых субдоминантов власть — единственное, что имеет значение. Возможность грабить, избивать, унижать, опускать — о, по сравнению с этим не существует ничего. И плевать, что все, что он может отобрать, это пачка «Примы» или, в лучшем случае, банка сгущенки — важна сама возможность отбирать. Сама возможность унижать. Калечить. Рвать. Насиловать. Распоряжаться другим человеком. Другой жизнью. Издеваться над ним. Довести до истерики. До самоубийства. До смерти. А то и убить самому.
Мстить за то, что сам когда-то был таким. Что самого избивали, унижали и грабили.
Возможность властвовать. Для них это важнее всего.
Власть, власть, власть… Это страшная вещь.
Особенно у малолеток. Когда становление личности еще не произошло. Когда нет понимания границ допустимого.
Вспышки сопротивления караются моментально и крайне жестоко. Всей толпой. Лежачего. Ногами. Пряжками. Дужками кроватей. Табуретками.
А потом — кто в госпиталь, кто в морг, кто — в дисбат.
Но это уже не имеет значения.
Власть.

Царь был дедом. В автобате. Здоровый тупой жестокий наглый садист. Сколько людей он в со сломанными челюстями в госпиталь отправил.
Если бы Длинного сейчас какая-то неведомая сила взяла из этого помещения наряда в автопарке и перенесла бы за один стол с Шаламовым, то, по большому счету, им не о чем было бы разговаривать. Они поняли бы друг друга даже не то, что с полуслова. С полувзгляда. Про избиения. Про унижения. Про психологию власти жестокого царька в замкнутом агрессивном мужском коллективе, когда запреты сняты и можно все, во времена, когда разваливается страна и общество и где всем плевать на жизнь бесправного раба. Про холод. Про многочасовой физический труд на морозе. Про голод. Ту самую голодуху, когда ночами жрешь в сортире зубную пасту «Ягодка», потому что она так вкусно пахнет земляникой. Про то, что избиениями и пытками можно любого человека — любого — превратить в мычащее животное. Было бы время и желание. Полвека прошло в этой стране, а ни черта не изменилось. И еще полвека пройдет, ни черта не изменится.

Но до Царя, слава Богу, далеко. Царь сейчас где-то в казарме, в теплой сушилке на куче бушлатов кушает колбасу с вареньем из духовских посылок и смотрит телевизор в окружении своих шестерок. Ему по сроку службы не положено духов дрочить. Поэтому он задрочил Казюлю. А Казюля уже нашел ответственного духа. Казюля — это уже не так страшно.
Хоть какая-то радость от этой говенной поговорки.

Принесли ужин. Два армейских бачка, один с кашей ячневой сеченой, другой с коричневой жидкостью, называвшейся чаем. Но и то и то было теплое, даже почти горячее.
Ужин был тем немногим, что скрашивало эти наряды, подсвечивало их, словно лучем солнца в безысходной каморке. Потому что в наряде ужин был лучше, чем в роте. Во-первых, не надо было идти в эту дурацкую столовую, стоять на морозе, ожидая своей очереди, жрать на скорость, торопясь успеть затолкать в себя как можно большее количество еды, прежде чем сержанты, черпанув по миске раз-другой, откинут ложки в сторону и громко скомандуют на весь стол: «Встать! Прием пищи окончен!». Не надо было маршировать потом обратно в казарму, когда ледяной ветер уже через пять минут выдувал все те хилые калории, которые раздатчик шваркнул тебе черпаком из котелка, стараясь гущу оставить себе. А если сержантам еще и не понравится строй, или три печатных шага по команде «Рота!», или слабое исполнение песни — то возвращаться на исходную и топать весь этот путь заново.
Но самое главное — здесь деды вмести с ними не ели. Деды точили отдельно, свое — принесенная из столовой картошка уже жарилась на сковороде на кухне.
А значит, каша доставалась им. Только им. Вся. Полностью.
Не сказать, чтоб этого было как-то уж особенно много, но — уже хватало. Чтоб хотя бы набить брюхо на какое-то время. Забыть об этом ощущении вечно сосущей пустоты в растущем организме, требовавшем только одного — калорий.

С наступлением темноты мороз сразу усилился. Тучи разошлись, покрывало водного пара больше не сдерживало тепло и оно уходило в этот ледяной черный космос. Градусов тридцать, пожалуй.
«Зил» Царя стоял не в боксе, на улице. И ветер еще, зараза.
Длинный взял ведро, подошел к ледяному даже на вид «Зилу», на который страшно смотреть, не то, что ковыряться в нем, дотронулся до промерзшего насквозь металла, дернул плечами. Ничего не поделаешь. Надо лезть. Ведро звякнуло об асфальт, он опустился на колени, лег, перевернулся на спину, взялся изнутри за бампер, подтянул себя под двигло.
Где-то здесь должна быть эта чертова заглушка.
Хоть бы матрас дали под спину подстелить.

Нащупать заглушку никак не получалось. Тусклый свет редких фонарей под мотор не добивал. Задубевшие пальцы переставали слушаться. Он достал коробок, кое-как подцепил спичку, чиркнул, сломал, пытаясь подцепить еще одну, рассыпал пол-коробка, наконец, зажег… Вроде бы вот она. Попытался зажать её между большим пальцем и подушечкой, выскользнула, еще раз, еще… Холод от асфальта пробивал насквозь. Еще раз. Заглушка вдруг хрустнула и руки облило таким адским огнем, что он застонал. Охлажденная до минус тридцать жидкость обожгла и так замороженные пальцы огнеметной струей. Перемороженный тосол тонким ручейком полился в ведро.

— Сделал?
— Нет.
— А чего сидишь?
— Сливается…
Он засунул руки в батарею, прижался к ней грудью, наклонил голову. Тепло расслабляющей волной полилось по телу. Козюля молчал, на мороз пока не гнал. Сидеть бы так и сидеть.
— Слей как следует. Пусть до конца сольется.
— Ладно.
Пусть сольется. Еще полчаса в тепле.

Отогревшимися руками заглушку он завинтил быстро. Теперь патрубок. Длинный открыл капот, нащупал хомут. Винт был на нижней стороне. Кое-как просунул отвертку, ощупью вставил в шлиц. Начал крутить. Отвертка все время соскальзывала. Работать в рукавицах было невозможно. Тепло опять начало уходить из тела.
Кое-как, с мучениями и матом, ему удалось все же ослабить хомут и снять патрубок. Но вот поставить новый он уже не мог. Руки не держали ни винт, ни отвертку, ни сам патрубок. Надеть его никак не получалось, просто не хватало уже сил в отказавших слушаться кистях. Пальцы кололо иглами, любое прикосновение причиняло боль, казалось, что если по неосторожности кисть в очередной раз соскользнет и ударится о металл, пальцы разобьются на тысячу маленьких осколочков, как граненый стакан об асфальт. Господи, какой-то патрубок, какая-то гофрированная пластмасса, а он не может справиться уже и с ней.
В черном уральском небе резко светили яркие зимние звезды. Автомобильные обшарпанные боксы. Убогая деревянная вышка часового. Колючая проволока над забором. Болота и тайга за забором. Тусклый фонарь. Шинель, китель, зимняя белуха, летняя белуха… Мокрые портянки в затвердевших кирзачах.
Он вдруг заплакал.

Кое-как, зажимая подушечками обеих ладоней, ему удалось надеть патрубок. Но зажать хомут он уже не сможет, это было ясно. Да и черт с ним. Ему вдруг стало как-то все равно.

Твердый топчан в комнате наряда был чертовски неудобным. Плевать. Главное, тепло. Длинный натянул шинель на голову, ноги в кирзачах прижал к батарее, рукавицы положил под голову.
— Длинный! Сделал?
— Да.
— Точно сделал?
— Точно.
— А если проверю?
Он немного замедлился с ответом. Если Казюля пойдет проверять, все равно придется идти на мороз доделывать, но только еще и п*** получишь.
А, плевать.
— Да. Точно.

Резкое утреннее солнце больно било по зрачкам. От недосыпа в теле было приторно до тошноты. Красные глаза слезились, словно в них набили песка, моргание причиняло боль. Делать ничего не хотелось, мысли в голове ворочались медленно и лениво, густая слюна заполняла рот. Шея ныла и не хотела держать голову. Распухшие пальцы были липкими и нечувствительными. Лечь бы и лежать.
Он взял скребок, согнулся, и повел новую дорожку. Половина девятого утра. До сдачи наряда и возвращения в казарму еще часов одиннадцать.
Теперь, главное, не торопиться. Снега больше нет, значит, надо чистить пятачок перед КПП как можно дольше. Потому что как только закончишь с этой работой, тебе тут же нарежут новую. Солдат должен быть всегда озадачен. Это первейшее правило армии. Если солдат просто сидит и ничего не делает — это почти преступление.
Из за сосен за поворотом показалась колонна людей. Длинный остановился, глядя на них. Законное право на передышку. Если люди идут в парк, значит, что-то случилось. Значит, надо быть готовым получить новую команду. Значит, надо всем видом показывать готовность к её выполнению. А это значит — стоять и ничего не делать. Жаль, закурить нельзя.
Колонна оказалась его родным взводом. Третьим взводом третьей роты учебного батальона связи, в/ч 30103, литера «Л», полевая почта п/о Порошино, Камышловский район Свердловской области. Вел взвод Фрол. Странно, не нашего взвода сержант. Чего вдруг?
— Длинный, бросай скребок, пошли с нами. И остальной наряд зови. Ща бэтэр с толкача заводить будем! — радостно нарезал новую задачу Фрол.
— Есть, товарищ сержант!
Длинный даже обрадовался. Заводить бэтэр с толкача? Отличная шутка. Но, главное, это что-то новое. Не сидящая уже в печенках рутина со скребком. Час, а то и два можно убить.

Связной бэтэр — шестидесятка — стоял в боксе и его уже несколько суток не могли завести на холоде. Кому-то в голову пришла идея попробовать с толкача. А что, людей в батальоне много. По крайней мере, это было весело. Одна беда — выезд из бокса был в горку.
Они облепили машину со всех сторон, как муравьи. Тридцать рыл. Толкали, раскачивали под радостные сержантские матерки, ржали и опять толкали.
— Ну что, не идет?
— Никак нет, товарищ сержант!
— На у фигли вы хотели — десять тонн!
Давай, навались! Еще раз! Еще! На очередном качке бэтэр вдруг не пошел назад, а медленно-медленно, очень неуверенно пополз вперед. Бокс наполнился радостными криками. Давай! Пошла! Давай-давай-давай!
Постепенно ускоряясь, они вытолкали бэтэр на улицу и там погнали его дальше в горку.
И вдруг бэтэр дернулся, чихнул, закашлялся, обдал всех выхлопом вонючего дыма и — завелся! Завелся, черт возьми!
И Длинный, стоя посреди это радостной, кричащей, ржущей толпы, посреди этих тел, связанных общим трудом, среди напряженных, покрасневших от усилия, но радостных рож, сделавших тяжелую, совершенно идиотскую, никому не нужную работу — бэтэр в горку с толкача завели! — Длинный, наблюдая, как этот бэтэр нарезает круги победы по автопарку, вдруг, неожиданно даже для себя, почувствовал себя своим среди своих. Эти люди, с которыми он жил в одной казарме, и с которыми его не связывало ничего, кроме рабства, холода, голода, изнурительного труда и агрессии — агрессии постоянной, всех ко всем, по любому поводу — эти люди вдруг стали для него своими. Ненадолго, всего на пару минут, но — своими. Мало что сближает так, как общий труд. Тем более, если он по приколу. И не слишком тяжелый. Бессмысленный труд или труд на выживание, наоборот, уже только отдаляет.

Наряд сдавали долго. Смена попалась наглая, противная, придирающаяся к любой мелочи уже не столько для того, чтоб облегчить жизнь себе, сколько испортить другим. Это было уже западло.
В казарме, когда они вернулись, все ходили уже в исподнем. Личное время. Хотя какое оно личное. Ты обязан побриться, почистить зубы, помыть ноги, пришить воротничок, исправить выявленные за день недочеты. Сто двадцать лысых тех в одинаковых белухах на одинаковых табуретках тремя одинаковыми колоннами по четыре, делающих одинаковое дело перед телевизором, по которому идет одинаковая для всех передача, перед тем как одинаково сложить одинаковую форму, лечь спать в одинаковые кровати с одинаковыми одеялами, укрывшись поверх них одинаковыми шинелями, чтоб одинаково закрыть глаза по команде и провалиться в одинаковый сон без сновидений, чтобы завтра одинаково вскочить и вступить в новый одинаковый день, которых будет еще семьсот тридцать…

Длинный натянул одеяло до подбородка. Было все равно холодно. Хорошо хоть второй этаж. На первом, где живет первая рота, от идущей из подвала болотной сырости все стены покрыты сплошным шевелящимся ковром комаров.
Чуть позже, когда сержанты уснут, можно будет взять и шинель.
Сержанты сидели на кроватях, не спали. До него доносились обрывки разговора.
— Завтра наряд по кухне. Третий взвод пойдет…
— … в город сегодня ходил, на почту…
— … да Царь сегодня поехал на выезд, и у него посреди дороги патрубок вылетел. Полдня на морозе, говорит, ковырялся. Замерз, говорит, как собака. Видел его сегодня в чипке, злой, как не знаю кто.
Длинный засунул руки подмышки. Так было теплее.
Потом представил Царя, ковыряющегося на морозе с патрубком.
Он улыбнулся.

Аркадий Бабченко

[fora]

Оооо,Оркадий,эт который блогерок под ником старшиназапаса.
Дурачку в чечне прилетело,у него и танк  с толкача запускать будут,ага.
За мудака додумывать?Нетуш,увольте.

[domoskan1970]

За мудака додумывать?Нетуш,увольте.

Примерно такого ответа и ожидал ..А ,если бы,вместо фамилии автора поставил типа из просторов сети или какую другую всунул? Как бы ,Валер,выглядел твой коммент? Уж очень сильно ты загибаешь......

[fora]

Володь,и про другого бы такое сказал,которые БэТэРы с толкача пускают.

[domoskan1970]

Нужна дорога и большое количество людей.Как грузовые и трактора заводят видел неоднократно....

[ДОН]

                                       В наше время на 2 ке была школа сержантов
                                       2 чел с нашего призыва чтобы не попасть в эту школу
                                       сделали следующее: 1 й подложил руку под мотовоз
                                       2 й объявлял голодовку, что было дальше с ними я не знаю.

[it68]

БэТэРы с толкача пускают

А чё такого?
Как то в саветские ещё времена, не БТР, конечно, но автобус заводили толпой пассажиров. А в армии сам Бог велел использовать мускульную силу, тем более духов.

Мы как то ротой кран козловой, спрыгнувший с рельс, обратно на рельсы ставили.

[fora]

Весело,в горку.